Нужно ли прежде возлюбить себя, чтобы любить ближнего? «Возлюби прежде всех одного себя». Герои "Преступления и наказания" Достоевского

Сочинение

В романе «Преступление и наказание» Раскольников, воплощая в жизнь свою теорию о «праве сильной личности», сумел только «пролить кровь по совести», но не смог воспользоваться деньгами старухи. В произведении есть и другие герои, и каждый из них является носителем определённой идеи. Стремясь подчеркнуть безнравственность и нежизнеспособность теории Раскольникова, Ф. Достоевский изображает так называемых «двойников» и оппонентов главного героя: Лужина, Свидригайлова, следователя Порфирия Петровича, Лебезятникова. Чем же так «антипатичен» автору и главному герою одних из них - Лужин?

Пётр Петрович Лужин, выбившись из ничтожества, высоко ценит свой ум и способности, любит деньги. Он неприятен Раскольникову, во-первых, потому, что его сестра собирается замуж за этого самолюбивого и беспринципного человека, чтобы всю жизнь благоговеть перед ним и подчиняться ему. Раскольников понимает, что жребий Дуни-бесприданницы ничем не лучше пути Сони Мармеладовой, которая вынуждена была пойти по «жёлтому билету» ради спасения от голода своей семьи.

С другой стороны, личная неприязнь и даже ненависть Раскольникова к этому человеку объясняется тем, что в «экономической» теории Лужина, идею которой он почерпнул из разговоров со своим приятелем Лебезятниковым, Раскольников, как в кривом зеркале, увидел свою теорию. Для Лужина не существует понятий чести, добра, справедливости. С точки зрения Раскольникова, можно проливать «кровь по совести» во имя спасения человечества, из благородных побуждений, а Лужин допускает свободу действий ради личной выгоды, расчёта. «Возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано…» - проповедует он.

Автор не показывает ни одного благородного поступка Лужина. Его несостоявшаяся женитьба по расчёту, обвинение Сонечки Мармеладовой в краже во время поминок не делают чести этому герою. Кроме того, Достоевский рисует подробнейший портрет героя, его изысканный наряд, но явный сарказм автора чувствуется в описании «свежего» лица Лужина, которое «осеняют» бакенбарды в виде «двух котлет».

Итак, антипатия автора и главного героя к Лужину вызвана тем, что у этого человека отсутствуют глубокие человеческие чувства, он тщеславен и бездушен, чрезмерно эгоистичен, живет по принципу «всё позволено», допускает свободу действий во имя личных интересов. Угрызения совести и сострадание незнакомы ему.

Рева Татьяна, 11 А класс 2013 г.

– Это все справедливо, – поспешил вставить Зосимов.

– Не правда ли-с? – продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. – Согласитесь сами, – продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было не прибавил: «молодой человек», – что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…

– Общее место!

– Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а, казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться…

– Извините, я тоже неостроумен, – резко перебил Разумихин, – а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили. Ну-с, и довольно!

– Милостивый государь, – начал было г-н Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, – не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я…

– О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! – отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.

Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.

– Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, – обратился он к Раскольникову, – после вашего выздоровления и ввиду известных вам обстоятельств укрепится еще более… Особенно желаю вам здоровья…

Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со стула.

– Убил непременно закладчик! – утвердительно говорил Зосимов.

– Непременно закладчик! – поддакнул Разумихин. – Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает…

– Закладчиков допрашивает? – громко спросил Раскольников.

– Да, а что?

– Ничего.

– Откуда он их берет? – спросил Зосимов.

– Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали…

– Ну, ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость!

– Вот то-то и есть, что нет! – прервал Разумихин. – Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю – неловкий, неопытный, и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть, не предвидел! А как дело ведет? – берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, – а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый шаг! потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!

– Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, – вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.

– Да. Вы слышали?

– Как же-с, в соседстве…

– В подробности знаете?

– Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство, так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, – и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной… И если теперь эта старуха-процентщица убита одним из общества более высшего, ибо мужики не закладывают золотых вещей, то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?

– Перемен экономических много… – отозвался Зосимов.

– Чем объяснить? – прицепился Разумихин. – А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

– То есть как это-с?

– А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…

– Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…

– Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешался Раскольников. – По вашей же вышло теории!

– Как так по моей теории?

– А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…

– Помилуйте! – вскричал Лужин.

– Нет, это не так! – отозвался Зосимов.

Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал.

– На все есть мера, – высокомерно продолжал Лужин, – экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить…

– А правда ль, что вы, – перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, – правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?

– Милостивый государь! – злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, – милостивый государь… так исказить мысль! Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие, или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша… Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях… Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело… И, наконец… наконец…

– А знаете что? – вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, – знаете что?

– А что-с? – Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание.

– А то, что если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть одно слово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу!

– Что с тобой! – крикнул Разумихин.

– А, так вот оно что-с! – Лужин побледнел и закусил губу. – Слушайте, сударь, меня, – начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, – я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…

– Я не болен! – вскричал Раскольников.

– Тем паче-с…

– Убирайтесь к черту!

Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.

– Можно ли, можно ли так? – говорил озадаченный Разумихин, качая головой.

– Оставьте, оставьте меня все! – в исступлении вскричал Раскольников. – Да оставите ли вы меня, наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!

– Пойдем, – сказал Зосимов, кивнув Разумихину.

– Помилуй, да разве можно его так оставлять.

– Пойдем! – настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его.

– Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, – сказал Зосимов уже на лестнице. – Раздражать невозможно…

– Что с ним?

– Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!

– Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…

– Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…

– Да, да! – подхватил Разумихин, – очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.

– Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не будет…

– Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью…

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.

– Чаю-то теперь выпьешь? – спросила она.

– После! Я спать хочу! Оставь меня…

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

Лектор – Павел Евгеньевич Фокин, заведующий отделом Государственного музея истории
российской литературы имени В.И. Даля «Музей-квартира Ф.М. Достоевского»

С другими автор романа знакомит нас обстоятельно, обна­жая их психологию. Достоевский с нескрываемой неприязнью рисует Лужина - немолодого господина, «чопорного, осанистого, с осторожною и брезгливою физиономией», который «состоит на линии жениха». Это Чичиков эпохи 60-х годов, Чичиков, способ­ный на любое злодеяние.

Достоевский вложил в уста негодяя Лужина теорию «разум­ного эгоизма», но до того искаженную, что она превратилась в свою противоположность - в теорию личного обогащения. «Воз­люби прежде всех одного себя» - вот к чему сводит Лужин эту теорию. Он разбогател и «пуще всего боялся... вот уже несколько лет обличения». Как истинный делец, Лужин в зависимости от своих интересов то заискивает у «молодых поколений», то грозит судом этим «отъявленным безбожникам, возмутителям, вольно­думцам».

В отличие от Лужина и ему подобных Свидригайлов - фигура не только отталкивающая, но и трагическая. Он прошел «жиз­ненную школу» в петербургских притонах; неожиданно пришед­шее богатство, власть над крепостными душами - все это раз­вратило его. Но нельзя видеть в нем злодея - и только. Досто­евский окутывает жизнь Свидригайлова тайной. Читатель не может твердо сказать, какие злодеяния действительно совершил Свидригайлов, в чем он повинен, а что порождено больным во­ображением или клеветой. Во всяком случае, в душе этого чело­века под спудом пороков еще теплится искра добра.

Душу Свидригайлова пробудила любовь к Дуне. После того как он неожиданно для самого себя пожалел ее, в нем словно что-то перевернулось. Заговорила совесть. Жертвы прежних пре­ступлений возникли в его лихорадочно возбужденном воображе­нии. И Свидригайлов уходит из жизни, напоследок спасая от ни­щеты и гибели Соню, сирот Мармеладовых и свою невесту.

Образ Алены Ивановны, старухи-процентщицы, постоянно присутствует в больных грезах Раскольникова. Но сама она по­является в романе лишь дважды. И оба раза возникает из мрака: «...только виднелись ее сверкающие из темноты глазки». В зловещем образе старухи переплетаются черты обыденные с фантастическими (как в пушкинской графине из «Пиковой да­мы»): «Это была крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая... На ее тонкой и длинной шее, похожей на кури­ную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье... Стару­шонка поминутно кашляла и кряхтела». Напоминает она и Бабу Ягу или злую ведьму из народных сказок. «Такая маленькая и гаденькая», она бьет и держит в рабстве свою сестру-великаншу, простодушную Лизавету. Ростовщица скаредна и безжалостна: дает за вещи, принесенные в заклад, четвертую часть их настоя­щей цены и дерет непомерные проценты. А накопленные богатства по завещанию назначены в монастырь, «на вечный помин» бес­совестной старухиной души.

Таков мир, где мечется в поисках выхода изнемогающее сознание Раскольникова. Этот человеческий мир так бесчеловечно устроен, что кажется иногда бредом безумца. Не случайно последнее - перед преступлением - потрясение, испытанное Раскольниковым, это сон. Помните: герой видит себя ребенком лет семи и глазами ребенка смотрит, как пьяный, краснорожий парень под хохот толпы забивает насмерть «маленькую, тощую саврасую крестьянскую клячонку». Похожую сцену вы уже встре­чали в стихотворении Некрасова «О погоде» (1859). Может быть, этим стихотворением и навеяна картина сна в романе. Во всяком случае, Достоевский здесь идет за Некрасовым в изобра­жении торжествующего насилия и безропотного страдания. Сон дышит явью, он правдоподобен во всех деталях и все же остается бредовым видением, ибо несовместим с нормальными человече­скими представлениями.

В неделю 15-ю по Пятидесятнице – Мф 22:35–46.

И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. Когда же собрались фарисеи, Иисус спросил их: что вы думаете о Христе? чей Он сын? Говорят Ему: Давидов. Говорит им: как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих? Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему? И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его.

Мерой любви к ближнему Господь поставляет любовь человека к себе самому. Поэтому, чтобы выполнить заповедь Спасителя, мы сначала должны понять: как же нам любить себя самих? На первый взгляд, это просто: делать всё, что хочешь. А если сразу не получается делать всё, что хочешь, то надо стремиться к созданию условий для такой жизни. Возможность свободного удовлетворения всех желаний дают деньги. Следовательно, нужно постараться по возможности быстро заработать много денег, а потом жить без забот в свое удовольствие. Логично? Еще бы! Именно так строит или пытается строить свою жизнь большинство наших современников.

Однако несмотря на всю логичность и естественность такого жизненного плана совесть и здравый смысл подсказывают нам, что навряд ли Спаситель имел в виду именно такую любовь к себе. Если бы наша жизнь ограничивалась несколькими десятками лет, проводимыми на этой земле, тогда, вероятно, ничего лучшего и придумать было бы нельзя. Но если мы надеемся войти в Царство Небесное – в таком случае, очевидно, нам придется сместить акценты.

Возлюбить себя самого – это значит в течение своей земной жизни создать предпосылки для того, чтобы наша жизнь продлилась в вечности, чтобы и здесь, и там мы были с Богом. Как это сделать? Об этом – всё Евангелие, об этом – апостольские послания, об этом – писания святых отцов. А если коротко, то ответ дан в сегодняшнем чтении: прежде всего нам надлежит возлюбить Бога – возлюбить Его всем сердцем, всей душой, всем разумением. Если стремление к Богу будет определяющим началом нашей жизни, если приближение к Богу станет нашей целью, а удаление от Него будет восприниматься как подобие смерти, – тогда мы поймем, что важно, а что второстепенно, что служит к нашей пользе, а что вредит, где мы проявляем любовь к себе, а где малодушно уступаем своим страстям.

Если мы возлюбим Бога всей душой, нам станет ясно, что вернейшее средство приблизиться к Нему – это отказаться от своей воли и подчинить ее воле Божией. Может быть, именно в этом заключается если не конечная, то одна из важнейших промежуточных целей христианской аскезы. Ведь подчиняя свою поврежденную грехом волю всесовершенной и благой воле Божией, мы ставим в центр собственной жизни не себя, а Бога, а значит – наносим удар по своей гордыне и самости. Взамен же получаем благодатную помощь нашего Творца и Спасителя.

Стало быть, жить, как хочешь – это не любовь к себе, а нечто противоположное. Собственно, это убеждение давным-давно сформулировано в русской поговорке: «Живи не как хочется, а как Бог велит». Веления Божьи нам известны, осталось лишь претворить их в жизнь.

Хорошо, допустим, мы знаем теперь, как любить себя самого. Но как же нам любить ближних? Заболел отец – мы говорим: «На всё воля Божья!» – и не двигаемся с места. Жена говорит: «Милый, мы сто лет не были в кино», а муж отвечает: «Брось, это всё бесовщина, давай лучше акафист почитаем». Дочка просит: «Мама, мне новые джинсы нужны», а мама в ответ: «Юбку надень, бесстыдница, и платок не забудь на голову!». Что-то здесь не так, согласитесь. Но что? Думается, мы поймем это, если перечитаем слова Спасителя. Первая заповедь: возлюбить Бога. Вторая – возлюбить ближнего, как самого себя. Действительно ли мы возлюбили Бога всей душой – или это только мечтания и гордостное превозношение над ближними? Если мы и впрямь любим Бога, то становимся подобными Ему, становимся способными к сопереживанию, к терпению, к снисхождению.

Человек, поистине любящий Бога, будет видеть образ Божий в каждом человеке, будет стремиться к деятельному служению своему ближнему. Возлюбивший всем сердцем Бога найдет слова, чтобы подвигнуть ближнего к высотам духа. Тот, для кого Бог на первом месте, себя ставит на последнее место, а всех остальных – выше себя, а потому не будет рубить сплеча и поучать свысока, но будет приветлив и светел со всяким приходящим к нему.

Если же мы не можем засвидетельствовать о себе, что возлюбили Бога всем сердцем, если мы не отреклись от этого бренного мира, – тогда и с ближними нам надо быть попроще и поскромнее. Мы желаем себе здоровья? Так поможем сохранить его и другим людям. Нам нужен отдых и не оскорбляющие нравственность развлечения? Не будем отказывать в этом и своим ближним. Может быть, расставшись с цветущей юностью, мы стали равнодушны к одежде? Но постараемся понять, что не все люди таковы, как мы, и что в определенном возрасте подобные вещи могут казаться важнее всего на свете.

С чего же начать? Возлюбить ли нам Бога или же сосредоточиться на любви к ближним? Отделить одно от другого невозможно. Наша любовь к Богу должна проявляться прежде всего в верности Ему, то есть в исполнении Его заповедей – в том числе заповеди о любви к ближним. Любовь же к людям мы сможем явить на деле, если в каждом человеке, с которым нас сводит жизнь, будем видеть Христа, нашего Спасителя и Бога. А если осмелиться приложить подобное восприятие к самим себе, мы поймем, с каким трепетом и благоговением мы должны относиться к своей собственной душе, к своему телу и к своей жизни.

Одна из главных заповедей Иисуса Христа, которая призывает относиться к людям с любовью, не причинять им зла.

Эта заповедь много раз встречается в Библии, как в Ветхом, так и в Новом завете.

Примеры употребления фразы в Библии

16. Не ходи переносчиком в народе твоем и не восставай на жизнь ближнего твоего. Я — Господь.
17. Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; обличи ближнего твоего, и не понесешь за него греха.
18. Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя . Я — Господь.

В главе 22 Евангелие от Матфея сказано:

"Мф.22:35 И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря:
Мф.22:36 Учитель! какая наибольшая заповедь в законе?
Мф.22:37 Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим:
Мф.22:38 сия есть первая и наибольшая заповедь;
Мф.22:39 вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя ;
Мф.22:40 на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки."

В главе 2 Соборного послания Апостола Иакова сказано:

"Иак.2:8 Если вы исполняете закон царский, по Писанию: возлюби ближнего твоего, как себя самого, - хорошо делаете .
Иак.2:9 Но если поступаете с лицеприятием, то грех делаете, и перед законом оказываетесь преступниками.
Иак.2:10 Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем.
Иак.2:11 Ибо Тот же, Кто сказал: не прелюбодействуй, сказал и: не убей; посему, если ты не прелюбодействуешь, но убьешь, то ты также преступник закона.
Иак.2:12 Так говорите и так поступайте, как имеющие быть судимы по закону свободы.
Иак.2:13 Ибо суд без милости не оказавшему милости; милость превозносится над судом.
Иак.2:14 Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его?"

Примеры

Стивен Кинг (Stephen King)

«Кто нашел, берет себе. Мистер Мерседес 2 (FINDERS KEEPERS), 2015 г., перевод на русский язык В. Вебер, 2015 г.:

"Этот совет недотягивал до «возлюби ближнего твоего, как самого себя », но Ходжес ему последовал."

(1896 - 1984)

"Разговоры с Раневской" (Глеб Скороходов, 2004): "Привлекала «Сэвидж» и своей немудреной философией: возлюби ближнего, как самое себя . Впрочем, в приложении к героине Раневской вторую часть заповеди стоило бы изменить: ближнего она возлюбила больше самое себя. Мера любви, установленная Евангелием, ей показалась эгоистичной - «как самое себя». Она не для нее."

(1821 - 1881)

" " (1866 г.) ч. 2 гл. 5, слова Лужина: "Если мне, например, до сих пор говорили: "возлюби" , и я возлюблял, то что из того выходило? -- продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, -- выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: "Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь". Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться..."